лого1

О Савелии Ямщикове

ПАМЯТНИК

Таджикистан. Душанбе. Лето. Под шестьдесят градусов на солнце. Савелий Ямщиков, Галушкин и я едем в Варзобское ущелье до первой шашлычной. Завидев нужную палатку, Савелий просит остановить машину и неожиданно быстро при его толщине выскакивает через левую дверь на середину шоссе. Навстречу несется машина, металлический кузов которой наполнен жидким цементом. Все случилось за секунду. Машина резко объезжает Савелия, чтобы его не сбить. От такого маневра волна жидкого цемента выплескивается из кузова и накрывает Савелия. Машина умчалась, а Савелий начинает засыхать и каменеть (+60!) на раскаленном асфальте шоссе. Слава Богу, рядом горная речка с ледяной водой – мы бросаемся к ней и начинаем отмывать Савелия. Вот так Ямщиков чуть было не остался цементным памятником при жизни в горном ущелье Таджикистана. Ленин, который стоял невдалеке - на площади в поселке Варзоб, был куда менее монументален – и ростом мал, и худоват – не то, что наш Савелий.

С тех пор прошло много лет, и вот уже мы собираем материалы – воспоминания (письменные «памятники») о Савелии Ямщикове.

 

ОТКРЫВАТЕЛЬ

Начинаем с вопроса, кто же такой Савелий Ямщиков? И тут сразу начинается неразбериха. Пишущие или говорящие (по телевизору) о нем не всегда могут точно определить его профессию. Вроде бы искусствовед, судя по образованию, но трудов по искусствоведению он не оставил. Вроде бы реставратор – так его величает большинство, но реставрацией он не занимался (по крайне мере, на моей памяти). Реставратором был его соратник – замечательный мастер Сергей Галушкин. Они являли собой единое целое. Савелия нельзя было представить без Галушкина, а Сергея без Ямщикова. Галушкину мы обязаны возвращением в наш мир многих произведений живописи, особенно живописи Ефима Честнякова.

Можно назвать Ямщикова открывателем неизвестных художественных ценностей. Но Савелий сам собственно ничего не нашел, нашли другие. Я называю Ямщикова Дягилевым нашего времени. А какая профессия у Дягилева? Люди с такой профессией крайне редки. Есть много художников, много искусствоведов, много реставраторов, а таких как Дягилев и Ямщиков единицы. В таких редких людях соединяются огромная энергия и умение увидеть то, на что другие не обратили внимание, и главное – способность пропагандировать это ранее неизвестное искусство. Не Савелий нашел Ефима Честнякова или Ярославские портреты, но он «открыл» их для людей, любящих искусство. И вот для этого и нужна огромная энергия. Чтобы явить неизвестное искусство миру, нужно многое: помещение, где можно живопись показать, нужны издательства для издания буклетов, плакатов и книг. Нужно просто найти хорошую бумагу для печати, чтобы книга или плакат имели «европейский» уровень, нужен также высококлассный дизайнер (им был Быков), чтобы держать этот уровень. Сейчас все это можно устроить за деньги (большие). Но тогда, в советское время деньги ровно ничего (или почти ничего) не значили. А вот обширные знакомства значили много. Знакомства с нужными людьми, включая крупных партийных работников. И еще, конечно, связь с прессой и теленачальниками. И это не имеет никакого отношения к «блату», как тогда выражались, или к «коррупции», как выражаются сейчас. Среди этих парт-теле-начальников были порядочные люди, искренне любящие искусство. Они и помогали Савелию, чем могли. Савелий «пробивал», как тогда выражались – устраивал, открывал выставки и их пропагандировал. Повторюсь. В данном случае честь «открытия» тех или иных художественных ценностей принадлежала не тем, кто «нашел» в запасниках портреты забытых художников в Ярославле или в деревне живопись Ефима Честнякова, а тому, кто сумел «открыть» все это для людей. А это уже Ямщиков. Я знаю, что некоторые работники провинциальных музеев слегка обижались, что вся слава доставалась Ямщикову. Савелий, кстати, всегда, с огромным уважением относился к этим скромным труженикам музеев, которые честно выполняли свое, может быть не столь заметное, но нужное дело. Ну а пропаганда это другое. Искусство пропаганды требует другой тип людей, людей, скорее «нескромных», людей публичных.

Савелий Ямщиков был типичным публичным человеком. Но не забудем, что публичность может часто раздражать. Скромность, конечно, украшает, но кто-то должен нести бремя публичности, конечно, если это во благо людям, а не только своему эго. Впрочем, это не бремя даже, а обычное состояние таких людей, как Ямщиков. Я не могу представить Савелия в одиночестве, без дела, не окруженного десятками людей. Поэтому годы одиночества, связанные с болезнью, были так тяжелы для него. У древних китайцев есть даже понятие прелести болезни (естественно, нетяжелой). Можно не ходить на службу, предаваться у – вей – неделанию -есть такое специальное понятие. Это не для Ямщикова. Он далек от китайской мудрости.

Когда Дягилев показал в Париже русских художников (я не говорю уже о балете), существует легенда, что Пикассо чуть не час стоял перед картиной Врубеля. А на выставке Ефима Честнякова один наш друг, азербайджанский художник сказал: «Великий художник появился у вас». Вот это и называется «открыть» художника, ведь художник не может быть кантовской «вещью в себе».

ПЕРСОНАЖ

Русские писатели очень любят типажи или персонажи. Этими персонажами и славилась Россия. Существовали целые книги- рассказы о типах, персонажах «старой Москвы». Вспомним хотя бы Пыляева или Гиляровского. Савелий Ямщиков, бесспорно, был ярким представителем этих персонажей тоже уже старой советской Москвы. Персонаж – это человек, обладающий некими своеобразными чертами характера, которые выделяли его из серой толпы неперсонажей. Персонаж – это не обязательно целиком положительный человек. В персонаже может заключаться многое. Даже своей внешностью Савелий уже являл собой персонаж, собравший в себе многие черты типично русского человека, описанного в литературной классике. Будучи прекрасным рассказчиком, Савелий мог часами рассказывать о своих путешествиях, о людях, с которыми сводила его судьба. Говорил он артистично и ярко, хотя иногда казалось, что Савелий чуток что-то преувеличивает для эффекту. Достоевский говорил, что, у нас могут прилгнуть из гостеприимства, чтобы произвести эстетическое впечатление в слушателе, доставить удовольствие. Ну как тут не вспомнить Ноздрева. Когда Савелий кем-то возмущался: «настоящая свинья», «негодяй», «плут». Тут же вспоминается Собакевич. Когда нам - гостям «не хватало», а это бывало частенько, мы просили Савелия «сходить в тряпки». Тряпками Савелий называл свои, одному ему ведомые места, где он прятал многочисленные, принесенные ему бутылки – презенты от иностранцев. Савелий всячески отнекивался, что де в «тряпках» ничего нет. Чуть не божился. Ну как тут не вспомнить Плюшкина. Когда же Савелий готов был сказать: «Ну что, брат Распутин?» о великом Валентине Григорьевиче, тут уж попахивало Хлестаковым. Конечно, эти черточки гоголевских персонажей были слегка обозначены, ибо, когда Савелий что-то преувеличивал, он сам, понимая это, хитро улыбался. С очередной «свиньей» и «подлецом», как ни в чем не бывало, потом сидел за одним столом. А из тряпок, в конце концов, приносил бутылку какого-нибудь зарубежного напитка, и был доволен, видя нашу радость. А к Валентину Григорьевичу Распутину относился с огромным уважением и гордился своим с ним знакомством.

БУНКЕР

Савелий знал почти всех и почти все знали его – и это были , не только люди искусства. У него можно было увидеть совершенно разных людей, например, «кузнеца» Севы Смирнова из Пскова и Льва Гумилева. Хоккеиста – чемпиона мира и Пушкарева (директора Русского музея). Знаменитого дирижера из Эстонии, а потом и Швеции, Эри Класса и чемпиона мира по фигурному катанию, играющего на баяне (первая его профессия). Ну конечно, реставраторы, художники и т.д. Все это сообщество собиралось в «бункере» Савелия. Так он называл свою первую мастерскую в подвале, куда путь лежал по доскам через хлюпающие лужи в темноте. Если наша интеллигенция тех лет собиралась на кухнях, то у художников и у Савелия, как искусствоведа, для этого были мастерские. В течение ряда лет 70-х и начала 80-х мы виделись в бункере часто, иногда ежедневно, но, ни я, ни другие его друзья и знакомые никогда не были у него дома, где жила его мать – старообрядка и красавица дочь. Атмосфера мастерских располагает к более простому, без всяких условностей, общению. Никто не заставит тебя снять обувь (даже грязную), не попросит не курить и т. д. Мастерская – это особый мир, особая атмосфера, нечто схожее с атмосферой кафе Монпарнаса или художественно-артистических ресторанов дореволюционной Москвы и Петрограда. Двери «бункера» были открыты для всех. Каждый мог привести с собой еще кого-нибудь из своих знакомых, и Савелий, доверяя, принимал всех по принципу: «Твои друзья – мои друзья». Люди «клубились» вокруг Савелия, начиная с близкого к вечеру времени и до 12 часов ночи. Домой Савелий уезжал всегда на любой машине, которую останавливал на улице. В метро я его не мог представить. Были два негласных условия, о которых знали все посетители «бункера» и которые отличали «бункер» Савелия от многих богемных мастерских. В «бункере» никто не напивался, хотя пили каждый день. Знали меру, и пример подавал хозяин. И второе – не позволялись вольности и пошлости по отношению к женщинам. «Чистота» - любимое слово Савелия. О людях же недостойных или просто темных – «нечисть» - тоже его часто употребляемое слово. Я думаю, при всей разношерстности посетителей «бункера», все знали, что Савелий занимается русским искусством – древним и классическим, и это сближало людей, имеющих те же интересы и пристрастия, далекие от интересов «авангардной», диссидентской богемы. В «бункере» часто бывали иностранцы, но никто не проявлял к ним коммерческого интереса, а для художественного подполья это было характерно. К иностранцам в «бункере» относились традиционно по-русски – дружески и с легкой иронией. Помню, однажды мы сидели в «бункере» с финскими музыкантами – серьезными господами. Конечно выпивали, а потом запели нашу любимую «Как ныне сбирается вещий Олег…», стуча ладонями по столу, как бы угрожая иностранцам. «И враг бежит, бежит, бежит…». В общем, показали финнам русскую хмельную богемную удаль. Между делом Савелий предложил финнам сходит в Манеж на выставку, на которой участниками были некоторые присутствующие. Потом мы узнали, что иноземцы были очень удивлены, увидев там работы серьезных официальных художников. «Когда же они рисуют?» - удивлялись финны, думая, видимо, что русские, как и положено, только пьют водку и горланят песни. «Бункер» и был основным местом работы Савелия. Многие приходили сюда по делам. Естественно, провинциальные музейщики, в первую очередь, и за столом между рюмками обговаривали с Савелием свои дела и будущие выставки. Я не говорю уже о телефонных разговорах, которые велись постоянно, по работе, а не просто так. Савелий никогда не трепался, не болтал по телефону – только о работе. Его телефонная книжка была такой пухлой, что напоминала полное собрание Пушкина в одном томе, изданное в 30-е годы.

Я встречался с Савелием только в Москве, и не был свидетелем его поездок в Ярославль, Псков и другие места, естественно, поездок сугубо деловых, ни на каких курортах он не отдыхал. В Москве же Савелий позволял себе одно путешествие, да и то нечасто – поход в библиотеку. «Библиотекой» он называл ресторан дома кино, видимо, предполагая, что посетители этого заведения в настоящей библиотеке были редкие гости. Появлялся Савелий там поздно (работа!), часов в 11 ночи. «Какой том Льва Толстого читает Мессерер», обращаясь к компании? Появлялся Савелий в «вечернем» (он же утренний и дневной) спортивном синем костюме. При его объемах всякие там джинсы он носить не мог. Свой костюм он называл ЧШ, что означало чистая шерсть. И вот в таком-то «фраке» он грозно командовал официантке – «Все убрать, чистую скатерть и шампанское!». Ну настоящий русский барин.

В «бункере» Савелий являл собой некий центр, который знакомил, объединял людей, а многих и сдружил надолго. И за это ему, конечно, спасибо. Ведь еще Лев Толстой мечтал о том, чтобы хорошие люди объединились, как умеют объединяться плохие. Полагаю, что мы были хорошие, плохих Савелий «не держал».

САВВА

В последние годы Савелий вдруг стал Саввой, видимо это казалось ему солидней (как Морозов или Мамонтов). Но для нас он остался Савелием, точнее Савелкой – так мы его промеж собой и называли, да и он себя часто так называл, приговаривая - «Савелку может обидеть каждый». Обидишь такого!

В последние годы у Савелия появились интонации прямо таки Аввакума – основателя его веры. Савелий клеймил врагов России, врагов русского искусства, своей широкой грудью вставал на защиту ценностей, которые так хотелось кое-кому отдать за границу. Реституция – вот слово то какое, почти неприличное. «Верните награбленное во время войны» - это уже голос Савелия к Западу. Куда там все разлетелось? Там ведь частная собственность – священная – не трожь! Конечно, и в выступлениях по радио и в книгах Савелия проскальзывает момент самоутверждения, в чем его некоторые и упрекают. Савелий сам себя называл «дитя барака», и, естественно, ему, чтобы достигнуть того, чего он достиг, пришлось самоутверждаться в прямом смысле этого слова. Сидя в фонде культуры рядом с Никитой Михалковым, который самоутвердился фактом своего рождения в известной семье, Савелий не забывал, что он дитя барака, т.е. простой русский мужик и эту свою русскую почвенность он подчеркивал.

Достоевский писал, что идея почвы, национальности – есть точка опоры, но продолжал, что мы не такие почвенники, чтобы отвергать общечеловеческий идеал.

Таким и был наш Савелка, Савелий, Савва Ямщиков.

В.Серебровский