Материал временно в обработке

Розанов поразителен тем, что в век свой среди холодных «религиозников-христиан» интеллектуалов типа Мережковского, Бердяева и компании почти дошел до понимания античеловеческой сущности христианства, и не побоялся сказать об этом. Защищая его – «богохульника», его биограф старается доказать, что Розанов «не такой» на самом деле, что он «христианин» и т. п., но это только унижает Розанова. Но что взять с людей, кругозор которых не идет далее: «христианин – хорошо, нехристианин – плохо». Да и сам Розанов дает, конечно, для этого повод, ибо был «сыном века», все же, как и Толстой, и не смог сделать последний шаг (и заюлил перед смертью перед христианством, и причащался и т. п., но это уже от страха смерти и от старости – болезни). И это характерно, что где болезнь – распад, слабоумие – там возникает христианство. И еще конец таков, что (как у Толстого) ничего почти положительного не придумали они взамен христианству. Которое разрушали. Толстой – просто «всеобщую» мораль противопоставил официальному христианству, а Розанов – свой орган.

То, что пытался найти Розанов в Египте – это смешно, ибо эта «вера» была не живая, а вымершая вместе с народом и царством, следовательно, вера «декоративная» и «бутафорская». Хотя интерес Розанова понять можно – все, кто боролся с христианством, впадали в «язычество» (я слово это не понимаю, правда, что оно значит, но как «все думают», это что-то первобытное и «здоровое», связанное с культом тела – плоти). Как реакция на бесполое христианство, это понятно, но сквозь это просвечивает то же христианское разделение на плоть (плохо) и дух (хорошо). Если поменять это местами, выходит та же глупая идея. «Я отпадаю от христианства» и прибиваюсь к «язычеству», где «культ фаллуса». Ну и что? Это только льет воду на мельницу христианства, признавая, что кроме «фаллуса» там духовности нет (так что ли?). Хотя у Розанова и мелькает слово «Восток», но ищет он его на Западе (не с той стороны). Тогда Востоком «духовным» считался семитский Восток (так решил Запад, чтобы «утвердить» христианство, которое получил от семитов), а египтяне тоже ведь семиты ( все-таки поближе к евреям, чем, скажем, китайцы, а значит, «благороднее»), Другого духовного Востока тогда и не признавали. И юление Розанова перед евреями в конце жизни и покаянные письма им – это тоже «не выдержал», и связано, естественно, с христианством (которое обязывает признать евреев избранной расой).

Посмотрим внимательно и трезво на жизнь Розанова, который не зря же мучился ради нас, как все русские, надеясь, что «их опыт» для других, чтоб мы не ошибались уж. Толстой и Розанов умирали в «панике» и в «бегстве» (из Петербурга один, другой из Ясной Поляны), а почему? Глубокий внутренний разлад, раскол (и Гоголь там же). Все разрывались между любовью (воспитанной) и ненавистью (чувство) к Европе. Взлетели они очень высоко, но не знали, куда лететь и, покружившись над воробьями и сороками (которые чирикают, что заучено из традиций отцов), к ним, обессилевшие, и упали (под радостное воробьиное стрекотанье). «Наши, наши!» - вернулись перед смертью все же «в лоно». И Розанов, обвинивший христианство в том, что это религия импотентов, и Толстой, который «о женщинах говорил охотно и много, как французский романист, но всегда с грубостью русского мужика» (слова Горького о Толстом) - оба вернулись «в лоно» будучи уже сами импотентами в прямом смысле, как раз подтвердив мысль Розанова (своим примером). Разлад душевный заключался в том, что не могли они «перешагнуть время», «традиции» (хотя и пытались). А «традиции» такие. Вот что за ахи-охи выдает «антисемит» Розанов. «Всемирный идеал человечества и окончательная задача всемирной истории предполагает синтез арийского и семитического духовных начал». (А что с китайцами, японцами делать?).

«В Вифлееме и Иерусалиме решаются судьбы Востока и Запада, что там заложена была новая история и новая цивилизация, та в которой живем, думаем и стремимся мы, и в которой откровения, восприятия семитами срослось с высшим плодом арийского духовного развития».

«Иудейский исключительный национализм погубил еврейство политически, но не помешал ему дать миру христианство».

«Падение Иерусалима было наказанием не за частный грех отдельных людей, но за грех его перед другими народами, о которых он забыл, которых он не хотел приобщить к своему избранию».

Эти слова Розанова с восторгом приводит Владимир Соловьев, мечтавший как раз о «вселенскости» (это означает соединение иудейского с арийским). У тех, у кого голова еще может работать самостоятельно, кто не находится в угаре дедовских «традиций», кто не загипнотизирован Евреем, эти цитаты «антисемита Розанова могут вызвать лишь отвращение, ибо мечта господ Соловьева и Розанова уже сбылась (но они не видели этого по слепоте своей, как не видит это и сейчас большинство «новых богоискателей», вернее – могилокопателей) И является реальностью, фактом, что живем мы, думаем в еврейской цивилизации, что в Иерусалиме решаются (и решались для христиан всегда) судьбы Востока и Запада. И что евреи не забыли приобщить к своему избранию половину мира (через христианство), и что евреи, «погубив себя политически», живы (через христианство), в то время как исчезли с лица земли Египет, Греция, Рим, «погубившие себя политически» тоже, но не сумевшие всучить другим народам своих богов (и свои «откровения).

Однако Владимир Соловьев и Розанов подозревали, что иудейство и арийство несоединимы, но не могли признать это (Боялись – как же быть тогда с христианством?). Они подозревали даже, что «соединение» это может произойти только через подчинение «арийства» «откровениям» евреев что и было в действтительности (отсюда и «бытовой» антисемитизм Достоевского – Розанова). Почему эти «антисемиты» не вспомнили тогда про «откровения арийские», про религии «арийские», что они умерли что ли? Ведь когда Владимир Соловьев, Достоевский, Розанов молились и стояли на коленях перед Евреем, рядом, совсем рядом жили и проповедовали живые (а не мифологические) «арийские» Рамалинга, Рамакришна, Вивекананда и многие другие живые носители арийских традиций.

Прислушались бы к их голосу и, смотришь, и «судьба Востока и Запада» решалась бы не в Иерусалиме, а может, в Москве. Но тогда в Москве процветала «религия отцов и дедов» (которых в 11 веке загнали в реку), и звон колоколов заглушал «другую музыку», а Осанна Еврею – голос «разума». А слово это - «арийцы» лучше бы Соловьев и Розанов оставили вовсе, ибо, что делать с Китайцем, Тюрком, Монголом, если вдруг «арийцы» (да еще объединившись с иудеями) окажутся «у власти». И слово-то это «арийцы» возникло из признания евреев «исключительной» расой (по христианству) – надо было «для видимости» что-то евреям противопоставить (что, мол, мы тоже не лыком шиты), вот и придумали «арийцев». Хотя евреи «чистые по крови», а арийца чистого в природе не сыщешь (вот индийские арийцы давно полностью смешались с негроидами-дравидами, «украв» у них йогу и кое-кого из богов). Придумав расу, «европейцы» тем самым сразу стали на одну доску с евреями (ибо каждый твердил о своей «исключительности»). Были придуманы «арийский дух», «арийский путь», «арийская культура» (чтоб все было как у «них» - евреев).

Те, что подичее отстаивали свое - арийское, те, что «гуманисты» стали поговаривать об «объединении с иудеями». И те, и другие проиграли. «Встав на одну доску», всегда проигрывает тот, кто встал на чужую доску (этой чужой доской был национализм). Идея национальной «исключительности» еврейской могла бы быть просто не замечена (как эту «исключительность» «не заметили» в Индии, Китае, Японии, где евреи растворились и «исчезли» с их «откровениями» в виде «боговдохновенных» книг). Но, противопоставив свою «арийскую исключительность», попали впросак европейцы, ибо не заготовили заранее «своей религии», значит, еврей получился «исключительнее» с его «откровениями». Тогда в «умных» «арийских» головах и начала копошиться идея «объединительства». Поняли, что на своем «арийстве» далеко не уедешь (дальше рыцарских турниров да вздохов по «прекрасной Даме) – духовная пища даже дикому рыцарю нужна. И Еврей тут, как тут, и Библию в подмогу сует. Ничего не поделаешь, Надо «арийцу» с Евреем объединяться. А «коготок увяз – всей птичке пропасть». «Скушал» Библию, нарек своих детишек еврейскими именами, признал авторитетность еврейского «Слова Божьего» - так незаметно и закабалился, и стал мыслить категориями библейскими: хорошо-плохо, добро-зло, Бог-дьявол, и началась «новая история». Опять-таки, те, что поумнее, почувствовали неладное, что не все так просто и, устав от постоянной борьбы света и тьмы, Бога и дьявола, Добра и зла, решили: одни – пантеисты и целесообразники (Спиноза и Гегель) - что пусть будет все добром и успокоились, что все де теперь в порядке, «все разумно», во всем божья благодать. Другие решили, что все вокруг зло и, следовательно, кругом дьявол, и так загрустили и отчаялись от этой мысли, что кто себя пострелял, кто – утопил, кто – отравил, чтобы всей этой пакости и дьявольского торжества не видать.

Таким образом «арийцев» поубавилось – первые «умилились» и перестали думать вовсе, вторых - похоронили. Тут «исключительный» противник, пользуясь растерянностью в арийских рядах, сделал то, что от него не ожидали, как народа «богоносца», народа пророков, с которым сам Бог говорил на местном диалекте (свидетельство тому Библия) - двинул по «арийцу» биржей, банком, деньгой. «Ариец» так от этого растерялся и оторопел, что «как во сне» принял вызов и «поднял перчатку» (Англия первая) и, опять таки, вскочив на «чужую доску», пустился во все тяжкие наперегонки с «богоносцем» играть на бирже, и проигрался, ибо был не так шустр и отвык от «реальной жизни», предаваясь в течение ряда веков религиозным фантазиям и мечтаниям (о предметах загробной «нереальной» жизни) и ученым рассуждениям и спорам – сколько у ангелов крыльев. Тогда понял европеец, что его «провели» с христианско-иудейскими баснями, отвлекли внимание от «реальности», что надо заново учиться (Ренессанс), что надо просто дело делать (даже Чехов подумал) – учить, лечить, рожать, торговать – в общем - жить – и ударился в атеизм. А еврей ему в этом помог, ибо сам-то хранил зерно веры отцов библейских, а всякая кожура-шелуха еврейско-христианская была «не своя».

«Сделал дело – гуляй смело» - сделав христианство еврей мог спокойно загулять, и загулял среди предсмертных судорог Бога. Тогда наиболее «умные» арийцы опять задумались: Куда не сунься – везде проигрыш». Торговать на биржах как-то не по-рыцарски (неприлично), а назад к Богу пути нет – Бог умер – везде впереди Еврей с его дуализмом добра и зла (которые он ловко при случае меняет местами. И тогда самый умный «ариец» (Кант) додумался до «врожденных антиномий разума», что вроде нету у Еврея приоритета библейского в открытии Добра и Зла, что это есть простое «противоречие ума» и достояние каждого культурного человека. Тогда опять все европейцы вздохнули с облегчением, и толпами пошли за Кантом (Гете) и идут до сих пор – все теперь ясно, мол, и объяснено, и никакого библейского ни Бога, ни черта не надо, если Бог и Черт в человеке сразу вместе «в душе» (даже Достоевский поверил).

На мучительный еврейский вопрос «Что делать?» был найден, наконец, ответ. Вытесняя постепенно из души Черта, будешь помогать Богу, занять жилплощадь, с которой потеснили беса – теперь все ясно - возникла «мораль» и идея «самоусовершенствования». «Буду делать хорошо и не буду – плохо», а Бог будет сидеть в душе и распространяться по мере освобождения места, так что в конце концов, при полной удаче распространится совсем, и захватит человека целиком изнутри. Бог уже не тот, не еврейский, умерший, а новый наднациональный. Бог – интернационалист, и даже не Бог, а символ этакий, вроде как совесть, мораль, благодать. Итогом захвата человека изнутри этим Богом будет «царство божие внутри нас» (Толстой). Значит, плюнули теперь европейцы на торговлю и биржи, Повозвращались «на землю», опростились, впали в бедность, и стали ждать пришествия «царства божия внутри нас», не забывая при этом плодить детишек в надежде, что и у них все «внутри» однажды упростится (когда подрастут).

Но были и такие редкие европейцы, которые были недовольны, что хоть старый еврейский Бог уничтожен, но «дело его живет внутри нас», и вся эта библейская борьба добра со злом перенеслась вовнутрь (загнали болезнь внутрь). Ранее наивный Лютер полагал, что Дьявол все-таки наружи, и поэтому метал в него чернильницу (о чем свидетельствует реставрированное пятно на стене его кельи в Виттенберге). Но просвещенный интеллигент конца 19 – середины 20 веков ловит черта внутри себя, и биением себя в грудь старается его там уничтожить ударам. Так вот некоторые проницательные европейцы (Ницше, Розанов) подумали: «А вдруг вообще нет ни добра, ни зла, что все это еврейско-христианская выдумка», и … шагнули «по ту сторону добра и зла».

Ницше, хоть и пытался скрыться под псевдонимом Заратустры, был сразу объявлен «аморалистом», а Розанов с его: «я не такой подлец, чтобы думать о морали», и за его восторженное отношение к мужскому органу был заклеймен как «порнографист». Как раз в это время появились, как грибы, декаденты – неохристиане, умственные усилия которых привели к мысли, что все же совсем без Бога неудобно, и хоть его нет, надо в него верить (по принципу: «Надо, Вася, надо»). В церкви было противно (толстый поп), казенно и скучно, и молодые неохристиане (Мережковский, Бердяев и др.) устроили дома «за чаем» «философско-религиозное общество». Сами эти два слова расшифровывают мысль их: «Если рассуждать философски, религиозность необходима».

Так как Еврей к тому времени был вполне и до конца разоблачен, и ему посылались проклятья (того же Достоевского), но верить надо было во что бы то ни стало, а другой не еврейской религии под рукой (в семье) не было, и с Евреем и с христианством поступили как с нелюбимой женой. «Нелюбимая, но своя - привычка». Можно с ней и не спать вовсе, не хватать ее за зад (как в пору юности и чувств), но к другой уходить – это значит «начинать все с начала», а тут быт налажен, тут тебе и еда приготовлена из разжеванных старых истин (Евангелие), и теплая постель с периной, набитой «деяниями апостолов». Покойно, уютно и, главное - думать не надо. Тогда и воскликнул Розанов с жаром: «Правда выше солнца, выше неба, выше Бога». А где правда? В чем? Что есть истина? Опять возврат к «языческому» вопросу Пилата, на который «мудрый всезнающий Еврей» не ответил, а Розанов разгорячился да вдруг и ответил, «поставил стул»… далее тишина, далее дзен. Вот до чего додумался Розанов, и для этого ему пришлось отбросить 2000 лет христианско-еврейского рабства, додумался сам, не зная про Восток истинный, где так думают уже 2500 лет, и по сей день. Розанов прозрел иное «мыслительное измерение», которое называется «Вхождением в поток». Жаль, что не смог пойти далее через пропасть. «Тот, кто отважился на прыжок через пропасть, для того теряет пропасть свой ужас, и Великая Пустота становится царством свободы» (Лама Анагарика Говинда).

Закружилась голова от свежего воздуха, не испорченного дымом христианской метафизики. Закружилась голова от синевы неба, от его бездонной Пустоты (Шуньята) и необитаемости (ни Бога, ни знакомой иерархии ангелов). На мгновение увидел Розанов необъятность всех миров, в одном «поставил стул», что значит пережить момент бытия без прошлого и будущего, а это значит вырваться за пределы причины и следствия, а это значит выйти из цепи закономерности, а это значит выйти из сансары, Розанов почувствовал (один из немногих тогда), что бытие – есть изменение. Он пишет, как мучился над проблемой соотношения «зерна и из него вырастающего дерева, и вдруг прозрел - Растет и кончено» (опять дзен).

И теперь понятна его жизнь, где «не делал выбора» - и между чем? Делать выбор – опять болтаться между «хорошо и плохо», опять по моральным оценкам, ибо каждый выбор есть моральная оценка. «И чтоб миллионы лет (прошлых рождений) прошли, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет (в образе человека, а это выше богов), и вдруг бы я ей сказал: «гуляй по морали» (это значит, делай так, как другие скажут – соседи или боги). «Ибо жизнь моя – есть день мой (а другого, кроме моего дня, и не существует), а не Сократа или Спинозы (что скажут соседи)». «И кто нравственности папаша, мамаша? (Христос? Толстой?), и где адрес? (Иерусалим?). Розанов дошел – прозрел до понимания, что реальность – есть нечто переживаемое человеком в данную секунду без соотношения с прошлым и будущим, а следовательно, в другом измерении, не в плоском пространстве однотипного движения из «вчера» в «завтра», из «плохо» в «хорошо», от «черта» к «Богу», т.е. не в пространстве христианского дуализма, а в пространстве глубинного (четвертого) измерения. Ошарашивающие вопросы дзеновских учителей - это попытка «выбить» ученика из привычной двухмерности логического пространства «да» и «нет».

«Что такое религия?» «Поставить стул», ответил Розанов. Он сказал не просто «стул», а «поставил стул». Это значит, что стула-то нет, а есть его явление через движение, следовательно, наше восприятие стула есть переживание пустоты. Пространство (акаша) – есть измерение, которое делает возможным явление.

««Сейчас» не имеет протяженности, но имеет интенсивность. Оно не знает причинности, которая возможна только во времени. Размышление возможно только во времени, и причинность - свойство размышления. Способность «видеть» связана с пространством более высоких измерений и вневременно. В этом смысле «смотрящий» выше «думающего». Надо преодолеть «думанье» через «видение», прошлое – через настоящее, иллюзию времени через переживание пространства, пространства другого порядка, наполняющего наш разум, где нет проблемы «свободы воли», нет дуализма, восприятие не ведет к иллюзии». (Лама Анагарика Говинда).

Поэтому «поставить стул», «идет дождь» люди, не понимающие суть мысли Востока, никогда не поймут, что как раз еврейско-христианская мысль - есть мысль отрицания жизни ради… (иными словами, цель оправдывает все) и поэтому эта мысль «безнравственная». «Поставил стул» - «нравственная», ибо в эту минуту я приобщаюсь к высшей реальности своего сознания, входящего в контакт с жизнью истинной, где нет и отрицания (типа – «стула нет»), ибо он дается тебе в форме явления в движении, как переживание его, и нет утверждения – иллюзии (что стул есть), ибо в действительности есть только твое сознание, переживающее и являющегося частью всеобщего сознания (алая-сознание), которое наполняет и стул в той же мере, и в момент восприятия стула ты един с ним, ибо обладаешь единым с ним сознанием, и одновременно оба вы иллюзорны, так как субстанциональность не существует, а кажется или «является» в процессе, в переживании друг друга. Стул невозможен без восприятия его кем-либо, а ты невозможен без объекта восприятия, иными словами, «без жизни» вокруг.

«Освобождение от страданий за счет жизни - это духовная смерть». (Лама Анагарика Говинда).

Но этого Розанов, конечно, еще не знал, но чувствовал, а потом испугался и вернулся «в лоно». Это его карма. Карма по характеристике Виджнавадинов – это сила привычки, ибо каждое «происшествие» имеет тенденцию повториться и следовать проложенной самим собой дорогой.